в свой спальный корпус, я прогулялась по территории нижнего лагеря. Злость мешает спать, и я хотела ее развеять. И тут мне вдруг пришла замечательная идея: я сама напишу записку Элеоноре. Расскажу ей, почему я к ней приехала, и потребую от нее связаться с матерью. Положение таково, что она просто обязана дать ей о себе знать. Обязана без всяких «но». Вот то, что я еще могу сделать для Ольги Марковны. И это единственно возможное в данных обстоятельствах. Это даже максимум возможного. Как я передам записку? Найду как. Это в тысячу раз проще, чем пройти в верхний лагерь. Передам Элеоноре записку, и можно будет ехать домой со спокойной совестью.

Я решила написать Элеоноре прямо сейчас и отправилась к себе в желтый корпус.

* * *

Когда я вошла в комнату, Нюта стелила себе постель. Встретившись со мной взглядом, она мне приветливо улыбнулась. Чересчур приветливо, как мне показалось.

Я села на свою кровать, достала блокнот с ручкой и только сосредоточилась на записке, как передо мной возникла Нюта. Она присела на корточки передо мной и прошептала у моего уха:

– Я все же решила помочь тебе встретиться с Мокшафом.

От неожиданности я не сразу поняла смысл этих простых слов.

– Завтра подходит моя очередь на индивидуальный даршан. Я ее тебе уступаю, – объяснила Нюта. Она смотрела на меня своими чистыми, ясными, не сказать детскими, глазами, но я им уже не доверяла. Да и как такое возможно – прийти к гуру на даршан вместо кого-то другого?! Я подумала, что здесь какой-то подвох. И спросила Нюту:

– Но кто же меня пропустит к Мокшафу, если на даршан записана ты?

– Я это улажу, – заверила меня она.

– Как?

– Я знаю как.

– А Мокшаф? Я думаю, тебе нужно будет его разрешение на замену. Вдруг он не разрешит?

– Все не так. Мокшафу вообще нет дела, кто к нему придет на даршан. Все идет по списку, который составляют в секретариате. Я знаю, где лежат списки. Я просто добавлю тебя к себе в мою аудиенцию. Они устраиваются необязательно для одного человека. Можно прийти вдвоем или даже втроем, особенно когда это касается отношений друг с другом. Ты пойдешь, конечно, одна. У меня в этот день будет «насморк». С признаками болезни посещать Мокшафа строго запрещено. Мы здесь бережем его здоровье как самое дорогое. Так что ты сможешь поговорить с ним наедине.

– Ну а вдруг обман обнаружится? Тебе не попадет?

– Если обнаружится, то попадет. Могут домой отправить. Но ничего не обнаружится. Я все устрою так, чтобы в секретариате никто ничего не заметил.

Ну а что, разве такое невозможно? Вполне возможно. Я не хотела больше думать о подвохе. И о записке тоже. Записка теперь потеряла свою актуальность. Сначала – Федор.

14

Я должна была быть в секретариате в 10:40. Там меня ждала Надежда, одна из помощниц Галины, от которой я два дня назад получила «комнату на двоих». Она привела меня в переход.

За входной дверью находился небольшой холл, где все было лазурное: и стены с потолком, и пол, и дверь напротив входа, и даже стулья. Четыре стула, которые стояли по два с каждой стороны от той двери, были здесь единственной мебелью. Меня качнуло, когда я сделала первый шаг, – наверное, эта сплошная лазурь как-то подействовала на вестибулярный аппарат. Входная дверь за нами автоматически закрылась.

Я не получала от Надежды никаких инструкций. Мы пришли сюда молча и так же молча сидели на лазурных стульях по разные стороны от двери в следующее помещение. Натиск лазури со всех сторон заставил меня вспомнить об «Обществе лазурной колесницы», и я удивилась тому, что я здесь о нем еще ничего не слышала. Но теперь это было неважно.

Прошло несколько минут, и раздался гулкий звук. Надежда встала, открыла дверь, у которой мы ожидали вызова, и пригласила меня жестом войти в нее. Сама она осталась в холле.

Я оказалась в полутемном помещении, где пахло чем-то пряным. Стояла тишина. Прямо передо мной была темно-синяя перегородка. Темно-синим было здесь и все другое: стены, потолок, пол. Я обошла перегородку и оказалась в зале, где из мебели было только такое же, как в шатре, кресло с высокой спинкой. Оно стояло у стены напротив меня.

В кресле находилась неподвижная фигура в накидке с капюшоном, спущенным на лоб. Перед этой фигурой на полу горела толстая короткая свеча, рядом со свечой поблескивала небольшая металлическая чаша с чем-то похожим на пестик.

С первого взгляда было неясно, вижу я живого человека или какую-то инсталляцию. Я подошла ближе. Перед креслом лежал ковер, на нем – круглая подушка для медитации. Я остановилась рядом с ней.

Это, конечно же, был Федор. Когда я к нему приблизилась, он сдвинул со лба капюшон. Наши глаза встретились. Его мягкий взгляд несколько сбил мое напряжение. Я вошла в темно-синий зал сжатая, как пружина. Пружина чуть разжалась.

Мокшаф указал мне жестом на подушку. Я села и сказала:

– Ну, здравствуй, Федор.

Его губы чуть двинулись, и только. Он смотрел на меня и молчал.

– Ты узнаешь меня? – спросила я.

Федор продолжал молчать. Его щеки выглядели ввалившимися, а кожа неровной. На фотографиях и видеозаписях это было не видно.

– Я Маша, сестра Эли, – сказала на всякий случай я. Он мог и правда меня не узнать.

– Как проходит твой ретрит? – наконец заговорил он. Его голос был тихим. Почти шепот. Его губы, после того как пришли в движение, уже не сдвинулись друг с другом до конца нашей встречи. На них осталась то ли улыбка, то ли усмешка.

– Я здесь не для ретрита. Мне надо встретиться с Элеонорой.

– Раз ты здесь, испробуй пользу ретрита. Это поможет тебе понять свою сестру.

Значит, он меня узнал. Он мог даже слышать о моем приезде от Эли.

– Я хочу сначала понять, почему она не дает нам о себе знать.

– И я о том же.

Я внутренне отпрянула от него, словно натолкнулась на стену.

– Она скоро даст о себе знать, – вдруг сказал Федор.

Я давно хотела это услышать. И вот теперь, услышав, почему-то растерялась. Куда-то делись заготовленные мною вопросы. Я даже не спросила Федора, когда это будет. Вместо этого я попросила:

– Расскажи мне об Эле.

Федор заговорил. Он говорил плавно, с укачивавшей меня монотонностью и время от времени вставлял паузы, как он это делал на видеодаршанах.

– Мне сейчас вспоминается одна история.

На краю поля стоял клен. Сильное, гордое дерево, у которого всего было вдоволь – и пространства, и солнца, и влаги.

Поле принадлежало местному крестьянину. Клен наблюдал, как тот вспахивал землю, сеял, собирал урожай. У крестьянина была своя жизнь, у клена – своя.

Но как-то раз клен увидел, как крестьянин направляется к нему с топором, и решил, что сейчас ему будет конец.

Но